BlueSystem >
Горячая гей библиотека
Сильные попперсы с доставкой в день заказа.
Ингуш. Восемнадцать лет болиЧасть 2 (последняя) Но отец молча пережёвывал пищу, меряя тебя сосредоточенным взглядом, и ты врастал в
сидение, спрятав вихрастую голову в спасительный полумрак. Белое пятно застиранной
футболки, мерцая в вызревших летних сумерках, выдавало твоё смятение, твой
необъяснимый и спонтанный страх перед ним. Никто не замечал, как одиноко тебе было в
эти минуты. Никто, кроме меня. Я каждым мускулом чувствовал исходящие от тебя
сигналы боли. Может быть, я, не любя отца, переоценивал степень его вины.
Что-то в нём отпугивало нас. Он был строг, справедлив и честен, но всё же... Я
мог бы сравнить его с серым шершавым камнем, выступающим из студёной рассветной
воды. Вокруг него журчит течение, летают птицы и насекомые, распускаются пахучие
водоросли, он всем готов предоставить надёжный скол своей широкой груди, но только
ни одна живая тварь не отогреется, не переведёт духа в его чёрствых объятиях. И мне
становилось мучительно стыдно, что я, ограждаясь от предосудительного к тебе влечения,
становлюсь маленьким подобием этого патриарха-обелиска, его бледной копией. Когда
отец задавал тебе несколько обязательных вопросов о здоровье и учебе (тебя с трудом
перевели в мою школу), ты, словно тонущий айсберг, на какой-то миг выныривал из темноты
на свет электрической лампочки и хриплым голосом ронял несколько обязательных ответов.
Позже, когда женщины собирали со стола, а отец, коротким свистом подозвав собак,
скармливал им объедки, ты тихо вставал и первым уходил в дом. Мы отходили
ко сну и пробуждались в одной комнате, и не существовало для меня в то время большей
радости, чем отслеживать предрассветную игру света и тени на твоей обнажённой,
смуглой и гладкой, как бутылочное стекло, груди. Влажные ресницы вздрагивали на
солнце, цепенея, как медузы. Из мягких, чуть нагловатых в изгибе губ, доносилось
отрывистое дыханье - болезнь лёгких навсегда лишила тебя ровного сна. И в эти минуты
я позволял сердечной раковине приоткрыться и высвободить, наконец, всю ту
требовательную нежность и душный нутряной призыв, знакомый каждому влюблённому
подростку, не утратившему ещё невинности мыслей и плоти. Однажды утром ты,
внезапно разомкнув веки, перехватил мой ласкающий взгляд и не сделал ни одного
движения, чтобы разрядить возникшее напряжение. Пока я, краснея, комкал простыни
и встряхивал одеяло, ты пристально смотрел на меня, и улыбка не трогала твоих
подобранных губ. Застелив постель, я бросился вон из комнаты, наполненный
чувством непоправимой утраты. - Ты видел паука на чердаке? - Да, я никогда
прежде таких не встречал! - Белый паук, и такой огромный! - Зря ты туда
полез. Я хотел сам тебе его показать. - Твой отец просил меня поворошить сено,
вот я и... - Ты что, убил его? - Паука-то? Нет, противно. Терпеть не могу
этих гадов. - Я хочу, чтоб мы с тобой сейчас поднялись туда. - Согласен.
Только за лестницей сам пойдешь. Я так и не разобрался толком, что побудило
меня в тот вечер уединиться с тобой в запорошенном сенной пылью чреве чердака,
где среди сосновых перекладин и куч древесного угля наша мнимая дружба сложила
оружие к стопам бунтующей плоти. Убив паука, мы сожгли смертоносное кружево его
западни и в какой-то миг оказались друг напротив друга. Твои смуглые впалые
щёки стремительно становились алыми. На уровне инстинкта ты тоже предощущал
надвигающееся нечто. Не потому ли ты, дурачась, стянул с себя белый лоскут
футболки, и твоё гладкое взмокшее тело заиграло перламутром в лучах пробивающегося
меж досок закатного солнца? Я смотрел на тебя, мой взъерошенный ангел-худышка,
не отрывал глаз от твоей хрупкой шеи и лоснящихся плеч, и язык мой прилип к
пересохшему нёбу. Я молчал, даже когда ты подошёл ко мне вплотную и я разглядел в
опаловых зрачках вспышки памятного костра, по сей день лижущего раны твоего прошлого.
Ты взял мою ладонь, прижал к своим губам, наклонив голову. Я, жадно вобрав
в себя запах жжёного сахара, исходивший из твоего рта, впился в твои губы
грубым поцелуем, и ты, мелко вздрагивая, как спящее животное, ответил мне,
ответил таким же алчным и неумелым прикосновением. Я сорвался с поводка: опрокинув
тебя в солому, я ненасытно целовал влажную бархатистую плоть узкого живота, выпуклой
груди и шеи... Ты не оттолкнул меня. Выгибаясь мне навстречу и хрипя, словно раненый
солдат, ты мёртвой хваткой вцепился в мой затылок, так, что скоро мне стало не хватать
воздуха. Часы остановились... Время шло. Магия тех беспомощных поцелуев не проходила.
Твоя неутолённая жажда мести переродилась в неистребимую жажду любви. В заброшенных
фруктовых садах, в затхлом мраке дровяного сарая, на каменистом берегу реки и мало ли
где ещё - я безропотно сдавался в плен твоей необузданной чувственности. И хотя всё
ограничивалось урывочными ласками и мучительными затяжными поцелуями, каждый из нас
уже видел себя вздетым на вилы шайтана. Твоя голова, покоящаяся на моих коленях,
матовый слепок юного лица, дерзкая тёмная челка, скрывающая грустные глаза - я готов
был заплатить сполна за каждый из этих соблазнов. Платить ценой совести. И ты,
завладев моей жизнью, раз и навсегда лишил её разумного стержня. Я свел на нет
общение с родственниками и школьными товарищами, стал небрежен в учёбе, отстранился
от домашних дел. Но, осознавая своё падение, мы делали всё, чтобы упасть ещё больней.
Такова была воля природы. Запретный цветок расцвёл, напившись нашей незрелой
крови. - Я вырезал твоё имя на той ветке. - Её и не разглядишь. - Я сделал
это потому, что она самая дальняя и там много солнца. - Что же ты написал?
- Говорю тебе, твоё имя. И ещё... - Что ещё? Скажи! - Моё имя. Я вырезал его
рядом с твоим. - Могу я увидеть? - Не думаю. Ты ведь с детства боишься высоты.
- Зато ты в облаках родился. - Да уж, я горный орел. - Ну, знаешь! Спасибо,
Шома. Чертовски приятно! В ожидании неминуемой кары за счастье мы с каким-то
безрассудным ликованием пораженцев снова и снова ранили руки о шипы ядовитого цветка.
Всё закончилось в пасмурное воскресное утро октября. Скрипучая дверь в этот раз
не скрипнула. А я, забыв об осторожности, уже полчаса как перебрался в твою кровать.
Вошёл отец. Ты не сделал ни одного трусливого движения. Твои руки оставались на моих
плечах. Губы, прижатые к виску, похолодели, но не дрогнули. Ты стал чудесным камнем,
трепещущим внутри. Странная гримаса исказила лицо отца. Сделав неловкий шаг, он
как-то завалился набок, но после резко выпрямился и, как всегда, овладел собой.
Он не посмотрел в мою сторону. Ударом ноги он вытолкнул тебя на пол и так, пинками,
доволок до самого крыльца, где, вцепившись в балясину, в немом крике замерла моя мать.
Не говоря ни слова, он ожесточённо втаптывал тебя в траву, и я, глядя, как расцветает
маками твоё стройное нежное тело, лишь тихо повторял про себя: "Нельзя, нельзя...".
Ты не издал ни звука. Надсадное дыхание отца, взятый на одной ноте истеричный вопль
тёток, громкий лай собак - всё смешалось для меня в одну бесконечную тишину, тишину
твоего закушенного рта. Мама бросилась защищать тебя. Хватая отца за багровые руки,
она тщетно силилась унять его разыгравшуюся ярость. Я же молчал, окунаясь в твоё
молчанье. То, что происходило после, я вспоминаю, как размытую акварель. Ботинок
отца, занесённый над твоей головой. Сначала я подумал, что он решил добить тебя.
Раздавленный до обморочного состояния, ты уже не мог сопротивляться. Но вот он кладёт
облепленную сырым дёрном подошву ботинка на твоё запрокинутое лицо и начинает медленно,
почти сладострастно размазывать по нему грязь. Тогда-то звенящая внутри струна и
оборвалась, и я, схватив с земли обронённый матерью металлический кувшин, кинулся на
отца. Спустя минуту его обездвиженное тело кулём повалилось рядом с тобой. И крик!
Я закричал. Закричал, а потом заплакал. Шамиль... Ты исчез так же призрачно, как и
появился. Раздолбанный военный грузовичок подобрал тебя у дверей больницы, откуда тебя
выписали ещё полубольного. Отец принял все меры, чтобы ускорить твой отъезд на родину.
Меня к тебе не пустили. Сидя дома, под замком, я лихорадочно ждал наступления
следующего дня. Я знал, что я справлюсь. Высота - это не страшно. Я взберусь к
самой макушке того дерева, ломая сучья и беспокоя птиц. Я подниму занавес солнца.
Я прочту наши имена на той ветке. Я прокричу их. Я не боюсь!
страницы [1] [2]
Этот гей рассказ находится в категориях: Азия и Кавказ, Молодые парни, Любовь и романтика
Вверх страницы
>>>
В начало раздела
>>>
Прислать свой рассказ
>>>
|