Горячая гей библиотека

Сны на холме (глава 2)

Часть 4

- Мама возвращается послезавтра, - сказал Костик, вложив листочек в свою папку. - Предлагаю устроить сегодня ночью оргию, а завтра закончить наш автопортрет. Ты что-то слишком долго у меня рисуешься. И вообще дорого мне обходишься.

Я как-то неубедительно фыркнул, наслаждаясь переходом из засыпанного снегом города в жаркий послеполуденный антураж нашего летнего лагеря на вершине холма. Ещё ощущая холодные снежные хлопья на своих щеках, пытаясь стряхнуть растаявшие снежинки с ресниц, я уловил лишь аромат травы, да луговую пыль, тонким слоем покрывающую моё лицо.

Мы спустились по обратной стороне холма и искупались в реке. Я зорко следил за нашими вещами, более всего опасаясь мистического исчезновения папки Костика. Не удержавшись, я поцеловал его мокрые щёки, закрыв глаза и представив себе поцелуй среди улочек на дне огромной метели, накрывшей город в марте.

На обратном пути мы заглянули в наш поселковый магазинчик. Толкая перед собой тележку, мы закидывали в неё компоненты нашей предстоящей оргии, как обозвал её Костик. Я специализировался на фруктовых миксах и обожаемых нами морепродуктах. Костик отправился в угол с мороженым и заодно прихватил набор фейерверков.

- Неужели последние ночи без родителей должны быть отмечены салютом? - поразился я.

- Ну нет, салютом будет отмечено родительское прибытие, в первый же вечер, - ответно удивился Костя, и мне стало стыдно.

Поужинали мы шашлыком с красным вином, затем поплавали в бассейне.

День ото дня наша увлечённость телами друг друга возрастала, и с каждым новым сном добавлялось в неё новое измерение. После карандашных упражнений Костик был особенно ненасытен в любви и ставил всё более поражающие меня рекорды гибкости. Меня же всякий новый сюжет сна заставлял испытывать новые грани наших с Костиком многовариантных отношений. В нём одном я находил то бархат щеки старшего из братьев, то аромат волос моей возлюбленной Раисы, то ещё какую-нибудь чувственную деталь одного из наших сновидений-рисунков.

Мы могли начать в любой момент и продолжать очень долго. Ни место, ни время не были для нас препятствием. Мы ни разу не спали по отдельности, в основном Костик все ночи проводил в моей комнате, и лишь несколько раз мы умудрились уснуть в других, иногда мало приспособленных для сна местах дома.

Моё любимое воспоминание - это куча одеял и подушек, наспех набросанных на балкончике костиковой комнаты. То была безветренная звёздная ночь - с ранним рассветом и пьянящим ароматом утреннего лета. Погасив свет в доме и слившись с темнотой, мы неприлично жадно и невообразимо долго целовались - прямо там, на полу балкончика, где когда-то в декабре, мокрые и растрёпанные, мы встречали первый снег. Поцелуй длиною в ночь - я не решусь подсчитывать минуты, но именно столько он и длился, живя своей жизнью и торопясь успеть до рассвета, такого скорого в начале июля. Я был пьян немыслимой степенью опьянения, в ноль, в вечность. Вокруг меня взрывались сверхновые, и я гасил их очередным нежным прикосновением губ...

В ту предпоследнюю ночь, проведённую вдвоём, мы сначала долго плавали в бассейне, устав до дрожи в коленях. Затем, захватив с собой еду и устроившись на морковном диване, мы что-то смотрели, возможно, пять-шесть эпизодов "Симпсонов" подряд. Я помню каждый кадр. Было невероятно вкусно, и мы прилично насвинячили.

На следующее утро, обозрев окрестности в радиусе обоих этажей, мы пришли к выводу о необходимости тотальной уборки.

Вообще-то, переезжая в дом Эвелины, я тайно надеялся на существование в доме невидимой армады уборщиков. Лишённый таких привилегий, я вечно убирал в своей квартире сам, и мне это чертовски надоело. Я мечтал о буржуазных проявлениях моего изменившегося статуса, и каково же было моё разочарование, когда Костик вытащил из кладовки вёдра и пылесос.

- Чтоб я позволил кому-то убирать в моей комнате! - по-пролетарски запальчиво пояснил он свою нелюбовь к прислуге.

Но меня-то не проведёшь - я прозревал в такой постановке дела твёрдую руку Эвелины, убеждённой в необходимости умеренной трудотерапии для излишне свободолюбивых и слегка сексуально озабоченных юнцах.

В общем, прислуги у них в доме не было, и все последние две недели я тщетно искал следы присутствия таковой, наивно ожидая внезапного исчезновения в доме пыли после очередного нашего возвращения с Холма. Спросить об уборке Костика напрямую я не решался, опасаясь своего в ней непосредственного участия. Не буди лихо! Костик же никогда не заговаривал об этом, и я подозреваю, что по тем же мотивам. В результате чуда не случилось (если, конечно, не считать чудес на Холме и в постели), и нам пришлось освобождать дом от двухнедельной небритости. На мой вопрос, как часто у них обычно случается уборка, Костик нехотя признал, что не так уж часто, но не реже, чем раз в неделю, чем только подтвердил все мои предыдущие догадки.

Провозившись с уборкой часа три и устав больше, чем накануне в бассейне (и ещё более, чем накануне вокруг тела Костика), я обессиленно принял душ и начал всерьёз задумываться о целесообразности проживания в таком ненормально большом доме. Однако вынырнувший из своей ванной вьюноша встретил меня на полпути на второй этаж и решительно завернул нас обоих в сторону моей комнаты, куда я, собственно, и направлялся.

Следующие полтора часа открыли мне новые знания о степени выносливости моего организма и о способах применения отдельных частей моего тела. Хотел бы я назвать это тантрическим сексом, но нет. Это был просто секс. Много...

***

Жара уже стала спадать, когда мы всё-таки решили сходить на Холм ещё раз. Несколько последних дней Костик заканчивал свой-мой портрет уже у себя в комнате, поэтому с собой мы взяли только планшет с листочками и карандаши. Я даже зонт оставил, настолько противна мне была мысль о любом физическом утруждении себя.

Прислонившись к своему любимому каменному выступу, Костик сидел на земле, а моя голова лежала на его коленях. Я смотрел на него снизу вверх, то и дело расплываясь в дурацкой улыбке. Мы обменивались таинственными фразами, смысл которых был понятен только нам, поминутно заходясь в приступах смеха над шутками, непонятными стороннему наблюдателю, окажись таковой сейчас рядом с нами. Я дёргал парня за нижнюю губу, он отмахивался от меня, как от мухи, смотрел вдаль и рассказывал о чём-то, показывал пальцем направление, в котором каждое утро с сентября по май он отправляется в межпоселковую школу. Я делал вид, что понимаю, о чём он говорит, следил за движением его губ и пытался воспроизвести это явление по памяти.

Потом Костик взял планшет в руки, а я продолжил следить за ним, за его кистями, за тем, как они движутся по планшету. Леворукость Кости была для нас чем-то вроде проблемы в постели, но сейчас, в том положении, в котором я находился, она позволяла мне следить за проявляющимся на листе контуром рисунка. Я попеременно смотрел то на светлую чёлку моего создателя миров, то на его слегка прищуренные глаза, то на пальцы, то на листочек. Иногда я кидал взгляд на окружающее нас вечернее совершенство с абсолютно безоблачным небом, с травами и медленно приземляющимся солнцем и внутренне упивался уникальностью момента, не в силах оторваться от свидетельствования такого великолепия.

Когда я в очередной раз посмотрел на планшет, то увидел на рисунке знакомую парочку, безмятежно расположившуюся на вершине холма. Стройный юноша что-то чертил на листочке, а прильнувший к нему парень жевал травинку и смотрел в небо.

В этот раз мне даже не пришлось засыпать, чтобы попасть в мир, нарисованный Костиком.

Мне до сих пор кажется иногда, что я навеки остался в нём, заворожённый и сдавшийся, и что всё происходящее со мной - просто затянувшийся сон, созданный левшой-блондином с рассеянным взглядом и очень твёрдым кулаком.

Глядя на рисунок, в это было так легко поверить!

***

Люди-эльфы как-то не пошли в массы, зато очень скоро мы совершили революцию в музыкальном пространстве, изобретя концепцию Клетчатости. А ведь придумали её именно мы с Костиком - слово за слово, сон за сном. Клетчатая музыка стала первым заметным поп-явлением, начавшим свой разбег не где-нибудь за океаном или, скажем, за Альпами, а в восточной Европе, и позднее захлестнувшим прочие континентальные очертания. Символика первых цифровых альбомов клетчатого направления была полностью создана Константином и выплеснулась из всемирной сети через миллионы экранов непосредственно в умы переносчиков, повлияв на моду в одежде, интерьере и особом татуаж-методе.

Модель клетчатого искусства полностью исчерпывалась шахматным квадратом два на два, в котором откуда ни начни, нужно было сделать ход ровно по диагонали, потом на любую соседнюю клетку, потом ещё раз по диагонали. Иначе говоря, если композиция начиналась в мажоре в оживлённом ритме, дальше она могла продолжиться в мажоре же, но уже в ритме неспешном. В третьей части неспешный ритм окрашивался в минорные тона, и, наконец, минорный, но оживлённый финал венчал опус. Таким образом, исчерпывался весь потенциал четырёхквадратной клетки. Разумеется, можно было сделать наоборот - мажорное оживление сменялось оживлением минорным, переходящим в неспешный минор и в итоге в неспешный мажор. Начинать можно было с любого из этих четырёх составляющих, хоть сразу с неспешного минора. Главным правилом было то, что при каждом из трёх переходов меняться мог лишь один аспект. Частей у композиции (чем бы она ни была) должно было быть строго четыре, а сменяемых компонента - два, не обязательно лад и ритм. Хоть инструмент наперекрест со стилем. Хоть исполнение а-капелла в паре с хоровым. Что угодно!

Позже концепция клетчатости распространилась на кино, состоящее из 4 частей (двумя меняющимися аспектами могли быть цвет и стилистика, а также метраж и характер монтажа; в любой комбинации).

Клетка захватила мир моды и дизайна, но теперь уже совсем в ином понимании слова "клетка". Это всегда была трёхходовая комбинация с перепозиционированием аспектов. Это было сродни джазовому квадрату - и в то же время бесконечно далеко от него. Про визуальное воплощение Клетки в картинах Кости я даже не упоминаю - как говорится, сие уже история на прохладных стенах музеев.

Клетка пришла и в танец, и на театральные подмостки, и в мир компьютерных игр, и даже в мир политики. Настал день, когда в одной из стран было официально избрано два действующих президента от двух противоборствующих партий со строго регламентированными правилами политического консенсуса.

Клетка могла обернуться философией жизни, способом питания и сна, сценарием сексуальных игр. Клетка стала универсальным шаблоном устойчивой, но динамичной системы в матричном мире, где ничто округлое, кроме любимого плеча, похоже, больше не имело шансов на существование.

Чем больше Клетка проникала в нашу жизнь, тем более размытыми и закруглёнными становились линии на картинах Костика, который сделал два хода по принципу Клетки и оказался вдруг в мире, полностью противоположном клеточной структуре.

Клеточный период занял всего-то пять-семь лет в истории искусства, но это были бурные годы, оказавшие влияние на последующее развитие человечества.

Впрочем, всё это было потом. Меня гораздо больше волновали эти две недели, оказавшие влияние на мою собственную жизнь...

страницы [1] [2] [3] [4] [5]

Этот гей рассказ находится в категориях:
Любовь и романтика, Мужики и молодые

Вверх страницы >>>
В начало раздела >>>
Прислать свой рассказ >>>