Горячая гей библиотека

Летальный ген

Часть 1

Ах, какое лето было в 1991-м!

Господибожежмой, лето в черешневых садах, в буковых лесах, с плещущимся в быстром Днестре солнцем, с вечерними сполохами зарниц, после которых резко, по-южному, на небо высыпали звёзды с орех величиной, а потом, почти каждый день, небесный бог, небесный волк лязгал зубами, съедал орехи, и волной по саду пробегал ветер, и тётя Жанна всплёскивала руками:

- Бегите быстрее к себе, а то польёт!

И мы мчались через кукурузу к сторожке, и едва вбегали внутрь, как щёлкали рядом, грохотали клыки, и хляби разверзались, и ливень обрушивался на крышу, а Женька обрушивался на меня, хватая и сбрасывая с кровати на пол матрас, целуя в грудь и в губы, стягивая с меня дрожащими от нетерпения руками штаны, становился передо мной на колени, и я шептал, шептал, шептал:

- Ненадопогодияжекончущас! - и иногда действительно заливал Женьке спермой рот, не в силах удержаться, и он вытягивал из меня всё до капли, а потом терпеливо ждал, лаская себя и меня, шепча в ухо нежно и неразборчиво, шуршаще, как ёжик в листве, ждал, когда у меня снова встанет; когда я закину на плечи его ноги или нагну его головой на матрас, или согну его вдвое, гуттаперчевого парнишку, как березку, что во поле стояла, и вставлю, введу, проткну, заломаю, берёзку срублю.

И тогда Женька уже не шептал, а кричал, рычал, умолял - под раскаты грома, под ливень, потому что можно было в то лето в грозу кричать и орать от души, всё равно никто не услышит.

А утром над украинской щедрой землёй, исходящей паром, дымящейся, поднималось огромное солнце и высушивало, слизывало ночной потоп...

Мне это лето выпало потому, что я был не такой, как все пацаны. "Не такой, как все" вовсе не потому, что я ебался с Женькой. Женька, например, был как все. Не такой, потому что на том переломе взросления, когда у парнишек распускается куст в паху и в подмышках, когда они начинают подглядывать за девчонками сквозь на секунду приоткрывающуюся дверь раздевалки на физкультуре, когда ленинградские юноши из хороших семей с напускным равнодушием рассматривают голые статуи в Эрмитаже, а потом заводят разговоры об увиденном с другими юношами и когда в первый раз, теребя торчащий колом хуй, неожиданно для самих себя кончают, - так вот, я в этом возрасте стал умирать. В обычном, прямом смысле. С больницами и врачами.

Я умирал подряд два года.

Два года сначала педиатрических, а потом и взрослых отделений, переливаний крови, анализов, бесконечно предположительных и неточных диагнозов, лихорадок, температуры под 40, осмотров, недостаточной массы тела, индивидуальных учителей на дому, потому что из дома ты можешь выйти лишь в больницу, и очередное светило с наигранной весёлостью говорит:

- Нуте-с, молодой человек, что у нас болит?".

А у меня нигде конкретно не болело, просто из меня капля за каплей вытекала жизнь.

Два года моё тело не принадлежало мне. Я привык, что врачи в больнице без спроса откидывают одеяло, и слова "эрекция" и "поллюция" тоже услышал впервые в больнице, когда врач, окружённый студентками, на утреннем обходе откинул простыню, и никто не хмыкнул при словах о том, что наличие эрекции - обнадёживающий признак, и поллюции - тоже. Просто когда он это сказал, а я увидел влажное пятно на трусах, то подумал, что это означает "обмочиться во сне". И лишь потом, уже дома, прочёл в энциклопедии, что это значит.

А через два года довольно неожиданно оказалось, что я выжил.

Я выжил болезнь из своего дома, как выживают из ленинградской коммуналки соседа, принуждая к размену квартиры. Болезнь ушла, оставив после себя худющее тело, не знающее, что и как с собой делать, и знающее жизнь лишь по телевизорам и книгам. Мои одноклассники закончили школу. Мне экзамены были перенесены. Очередной доктор, откивав бильярдным шаром, развёл руками: анализы все в норме, но парень слаб, надо ему на юг. Но не на самый. Не в Крым. Куда-нибудь, знаете, в Воронеж. В Черноземье. Парное молоко пусть пьёт, восстанавливается.

И тут вспомнили про дальнюю, троюродную, что ли, тётю Жанну и про её мужа Володю, старшего инженера в колхозе. Свой дом. Западная Украина.

- Там бандеровцы, - всплеснула руками соседка по коммуналке.

- Ерунда, Жанна с Володей абсолютно русские и прекрасно там живут.

Это было лето, когда развалился СССР, когда из магазинов всё исчезло, и сытая зажиточная Украина выглядела спасительницей. Спасителями выглядели Жанна с Володей.

- Что же вы молчали! Привозите парня немедленно! У нас козы! Корова! Куры! Гуси! Сало! Сад!

Много позже в Нью-Йорке, в дерьмовой студии в ап-таун Манхэттена, на границе Гарлема, единственным достоинством которой был свой выход на крышу, я валялся на этой крыше в чём мама родила на надувном матрасе, а рядом на полотенце, не решаясь снять трусы, валялся студент Колумбийского университета, скромный умный паренёк по имени Крис. Он был без пяти минут дипломированный магистр и биолог. Нам было хорошо, мы болтали о том и о сём, и я рассказал ему, как я два года неизвестно от чего подыхал, а затем неизвестно почему выздоровел.

И Крис, пуская дым из ноздрей на явочным порядком захваченной крыше, на которой разглядеть нас можно было лишь с вертолётов PanAm, сказал:

- Lethal gene. Летальный ген. Очень похоже, - и прочитал лекцию про теорию старения, связанную с включением (ну, или выключением) определённых генов в определённое время.

Как у некоторых компьютерных вирусов, типа. Но у моего гена случилась мутация, и он включился в неположенный срок. А когда срок истёк, а я не умер, ген отключился. Интересный случай, нужно мне будет сдать в их лабораторию генетический материал. Ноготь, волос, сперму...

Но сперму я сдал всё же не в лабораторию, а самому Крису, выебав его в тот же вечер на той же крыше под оранжевым заревом нью-йоркского ночного неба.

Lethal gene.

Первым украинским словом для меня стало "кохать", любить. Тётя Жанна и дядя Володя кохали друг друга, хотя потомства им и не дал господь.

Всё село говорило на мове, но ради меня переходило на русский. Меня кохали, как кохали ленинградских блокадных ребят в войну. Приехал живой труп, шки-ле-ти-на. У Жанны с Володей был дом с коврами, книгами, хрусталём и ванной, с огромным садом. Я пил молоко из-под коровы и из-под козы. Смотрел, как прямо под окнами наливается соком черешневый сад и спеет кукуруза. Я сам начинал наливаться соком.

А через неделю на каникулы из Донецка приехал такой же дальний, как и я, родственник - Женька, какой-то мой, стало быть, семиюродный брат и ровесник. Женька-москаль, потому что для Западной Украины те, кто жили в Донецке и не размовляли, были москали. Меня любили, а Женьку уважали. Я слышал про него каждый день и тоже уважал и любил его, уже заочно, как единственного кандидата на место друга, потому что в моей жизни были родители, родня и доктора, а друзей не было. На "Волге" дяди Володи мы поехали встречать Женьку в Ивано-Франковск. Женька учился в техникуме. В техникумах учились три года, Женьке оставался год...

Я не упал, поражённый громом, и не влюбился с первого взгляда.

Женька был обычный парень с короткой стрижкой (хотя в моде были патлы), сероглазый, умеющий бренчать на гитаре и делать обратное сальто. Занимался спортивной гимнастикой. Худой. Скорее молчаливый.

Позже в моей жизни были страсти, я узнал их игру, но между мной и Женькой не было даже тени того, что в любви парня к парню присутствует всегда: стремления стать таким же, как тот, в кого ты влюблён. Таким же начитанным или таким же накачанным - неважно. Знать и уметь всё то, что знает и умеет он.

Женька приезжал к тёте Жанне каждый год, в селе он всех знал, и все знали его. Безотказный, надёжный. Прополоть табак и кукурузу, постолярничать. Он умел, я робел.

Он был мой Вергилий по местному миру и вообще по миру. Я рассказывал ему всё, что узнал из книг за время моей болезни: про устройство Вселенной, географические открытия. Он учил меня кататься на велосипеде, играть в футбол и в том месте, где непослушный Днестр образовывал тихую запрудку, нырять и плавать.

Гос-по-ди-бо-же-мой, что за лето тогда было! Какое сочное, ягодное, яблочное, черешневое, живое! Как я наполнялся силой! И было ещё одно обстоятельство, о котором я порывался, но не решался поговорить с Женькой: вместе с выздоровлением на меня обрушилась гиперсексуальность. Хуй стоял всегда и безо всякого повода. Я парился в облегающих синтетических плавках под шортами - не то чтобы стеснялся, но просто не видел, чтобы другие пацаны свою эрекцию публично демонстрировали.

Разрешилось всё само собой.

Мы пошли купаться на Днестр.

- Раздевайся! - сказал Женька и сбросил с себя всё; я увидел его голым. - Здесь в это время никого не бывает!

- Ты научишь меня плавать? - спросил я, послушно раздеваясь догола.

- Вот это у тебя стояк! - присвистнул Женька, глядя на мой налитой, задранный к небу хуй.

- А у тебя не бывает так?

- Да каждое утро. Здесь ведь девчонку себе не заведёшь - тут если кто женихается, то потом женится. Да и девчонки сами не дадут: а вдруг залетит, а ты уедешь? Но у тебя ничего себе торчит! Давно не разряжался?

- А ты уже... ты спал с девушками? В каком смысле "разряжался"?

Женька кивнул.

- Да я в Донецке с одной почти уже год... Бля... у меня, глядя на тебя, тоже встаёт от зависти! Пойдём в воду - опустится!

Но у меня так и не опустился. И когда Женька поддерживал меня в воде, касаясь руками моего тела, я сам собой от сладкого, избыточного, истомного возбуждения кончил, вскрикнув и сразу заметив в воде что-то мутное, белое.

- Женька! Отойди! Из меня что-то выстрелило! Может, какой-то гной, может, заразное!

Женька изумлённо уставился на меня, потом в воду передо мной и расхохотался:

- Да ты просто кончил! Это малафья! Ты что, вообще ещё никогда не кончал?! Эх ты, чудо! Учись! - и, чмокнув меня в щёку и приобняв, Женька стал дрочить себе под водой.

страницы [1] [2]

Этот гей рассказ находится в категориях:
Любовь и романтика, Первый раз, Молодые парни

Вверх страницы >>>
В начало раздела >>>
Прислать свой рассказ >>>