Горячая гей библиотека

Сетка

Часть 12

ДПНК - дежурных помощников начальника колонии - у нас было двое постоянных: маразматический и уже в годах майор Кандыба - хромавший на обе ноги и вечно обо всём забывавший и, в общем, беззлобный мужик, и... Вторым постоянным ДПНК был молодой старлей Ширяев. Впоследствии он стал отрядным по причинам, о которых я могу лишь догадываться. О Ширяеве стоит сказать особо.

Внешности он был обыкновенной. В зоне, при первом впечатлении, все смотрятся одинаково. Это только потом, уже отсидев какое-то время, начинаешь улавливать в лицах и в глазах людей нечто, отличное от других, своё, индивидуальное, объясняющее слова и поступки. Между теми, кто сидит, и теми, кто охраняет, тоже - на первый и даже на второй взгляд - мало разницы. И только в определённом общении, в столкновении характеров и интересов начинаешь видеть каждого в отдельности и оценивать человека. А бывает, и очень часто бывает, что так и не поймёшь человека, кем бы он ни был, даже при длительном общении. Ширяев же был молчун. На зоне его было почти не видно и никогда не слышно. Появится на утренней и на вечерней проверках, иногда придёт к разводу на работы, в качестве ДПНК зайдет в столовую, в клуб, в ШИЗО и ПКТ - и всё молча. Другие кричат, орут, угрожают, достают зэка по всякому поводу. А он, Ширяев, как бы и не видит нас. Потому в зоне он имел репутацию среди зэков самую замечательную: "Ширяев - человек".

Я часто сталкивался с ним тогда, когда заходил к Васе Пономарю в библиотеку. А библиотека у нас была классная: производство давало зоне неплохие деньги, и на большую их часть наш замполит закупал в библиотеку самую разнообразную литературу. Это в нём осталось ещё с политзоны, куда его направили на работу после академии и откуда, когда политиков стали постепенно освобождать и изгонять на Запад, он пришёл уже майором на наш "общак".

Так вот Ширяев часто посиживал в нашей библиотеке. Василий говорил, что он готовится к экзаменам в юридический институт. А поскольку на зоне каждый виден - и зэк, и его охранник, то и мы не могли не заметить странную дружбу Ширяева с одним из заключённых, или точнее - с одним из осуждённых по 121-й статье. А что такое в лагере эта знаменитая статья, думаю, все знают. В нашей зоне только он один и сидел по этой 121-й.

Зэк тот был из Москвы. И тоже какой-то странный. Ему было чуть за тридцать. Он был интеллигентный, со всеми доброжелательный и, должно быть, очень умный. Он очень быстро поставил себя в зоне и среди зэков, и среди начальства, которое относилось к нему с некоторым даже почтением, так что все как-то сразу забыли о том, что осуждён он по такой статье. А когда открылось, что сидит он за политику (а открылось это очень просто: в зону попал журнал "Огонёк", в котором об этом человеке писали как о политическом диссиденте и яром противнике советской власти; возможно, именно эта статья в "Огоньке" и спасла ему жизнь в лагерях и тюрьмах), и когда все вдруг увидели, что наш замполит - при всех! - здоровается с ним за руку, все ошалели. Кем он был по образованию, я не знаю, но только все в зоне шли к нему, когда требовалось обжаловать приговор или написать помиловку. И однажды именно по его помиловке из зоны ушёл один зэк. Ну, тогда, сами понимаете, ни о какой 121-й и речи не возникало. Жил он со всеми в отряде дружно и даже спал на лучшей койке. Наша "крутизна" лагерная его уважала, хотя он ни с кем особо не общался. Кроме одного молодого парня - лагерного художника-литовца, которому он впоследствии помог освободиться по УДО, через полсрока. После того, как этот художник освободился, он и вообще замкнулся в себе и общался только с Ширяевым. Их часто видели вдвоём в библиотеке, и Пономарь сказал мне, что этот политик помогает Ширяеву в английском.

Я заметил, что, когда я появлялся в библиотеке, политик сразу же отрывался от книги, если был один, и долго смотрел на меня, чуть улыбаясь своими умными глазами из-под красивых очков. Я почему-то смущался, любопытство и желание заговорить с ним притягивали меня к нему, но, зная о его статье, я, дурак, всё же остерегался общаться с ним. Я тогда подумал: "Ширяеву можно. Он что - пришёл и ушёл. А мне тут ещё кантоваться и кантоваться". А потом, когда Сергей уже освободился и моя тоска по нему иссушила меня, этот зэк как-то сам подошёл ко мне в столовой и тихо сказал: "Берегите себя. Вы ещё так молоды! И я уверен, ваш друг вас дождётся". И всё. Больше ни единого слова. И мне после этих его слов стало легче. А на "вы" ко мне ещё ни разу в жизни, кроме как судьи, никто не обращался. Это поразило меня.

"На дворе был месяц май"

Зона находилась на высоком холме, и барак наш был расположен прямо возле предзонников и заборов. Выглянув из окна последнего пятого этажа барака, можно было увидеть весь город как на ладони. Я часто сидел на подоконнике и смотрел куда-то вдаль, думал о чем-нибудь своём или вообще ни о чём, или обо всём сразу, потому что именно весна, самое её начало, побуждает нас задумываться сразу обо всём. А Серёжа в это время, как обычно, сидя рядом у окна на тубаре, что-то мастерил, время от времени бросая на меня свой взгляд, полный любви, нежности и одновременно исполненный грусти и тоски. Приближалось время его освобождения, поэтому мы чаще молчали - молчали днями, ночами могли не проронить ни звука. Нам было хорошо просто от того, что мы были рядом. Мне кажется, что мы даже излучали какое-то невидимое тепло. А ведь счастливых людей замечаешь скорее, нежели людей несчастных, и поэтому, когда мимо нас с очередным нарядом вдруг проходил всё тот же Ширяев, он нам улыбался. Бывает же такое!

На дворе был май месяц, и вокруг всё цвело и благоухало. Зимой в зоне всех охватывает какое-то унынье, безысходность, усталость, постоянно хочется спать - всё равно где, хоть даже стоя. А весной и летом, но особенно весной, вдруг поднимается к горлу тоска по воле, по дому, по друзьям, по городу, где ты родился и вырос. Душа в лагере повинуется весне и тоже как бы расцветает, оттаивает, просыпается. Тянет её куда-то - гулять, веселиться, влюбляться. Но ты вынужден сидеть и гнить в этой гадкой душегубке.

С приходом весны наша с Сергеем тяга друг к другу вспыхнула с новой силой. Мы совсем голову потеряли - трахались и на работе в складе, и на бараке, когда все уходили в баню или в кино по воскресеньям. А с баней, между прочим, и вообще получился цирк.

Поначалу всё было в порядке. Мы друг другу тёрли спины и т.д. - в бане все так делают. Но с каждым разом нам обоим становилось всё труднее и труднее сдерживаться, да и не хотели мы сдерживаться. У Серёги были друзья в котельной, которая находилась совсем на отшибе - в дальнем углу промзоны. У них там была великолепно оборудованная душевая - почти что сауна. И мы вдвоём стали ходить туда мыться чуть ли не ежедневно, но только ночью, когда на 2-й смене. 1-я же смена - это сущий ад. Днём полно оперов, ничего нельзя сделать, даже из цеха лишний раз выйти. А на 2-й - тишина и покой. Поэтому тоже было нормально, что мы каждый раз после работы шли мыться - работа по металлу очень грязная, да ещё жара летняя началась. Да и не только мы туда, в котельную, ходили мыться. Ходили и другие, кто заодно, конечно, и мылся. Люди ведь живые, а живое тянется к живому с непреодолимой силой.

Мы закрывались в этой душевой и часа два вполне спокойно, никого не опасаясь, занимались любовью. Тем более что в котельной работали мужики уже в возрасте. Ожидать от них каких-то подозрений было глупо (хотя почему так уж и глупо?). Впрочем, у них, у этих мужиков, была одна забота - чай, чай, чай. Серёга их этим чаем подогревал от души.

Там-то, в этой душевой, и испытали мы все прелести греха, а от того, что грех этот был запретным, он становился ещё слаще и сильнее, и мы были ещё желанней друг другу, буквально растворяясь один в другом. Запретный плод, говорят... Да ещё какой запретный, по лагерным-то понятиям!

"А время неумолимо бежало"

Время для нас теперь действительно бежало, а не тянулось, как это обычно бывает в тюрьме. И я всё чаще начинал задумываться над тем, что же я буду делать без моего Серёжи - без моей любви к нему, без его порой грубоватой, но такой пленительной нежности, без его шершавых ладоней, словно водопад, спускавшихся с моих бёдер, превращавших мою кожу в шёлк и приводящих всего меня в дрожь... Все эти размышления наводили на меня ужас и возвращали даже физически в то состояние, в котором я находился морально до того, как этот сильный и красивый парень выхватил меня из тьмы мне подобных в этой жуткой и жестокой жизни.

Я всё говорил Серёже, я не мог молчать и держать это в себе - молодость ведь так эгоистична и жестока порой, даже во взаимной любви!

И Сергей тоже молчал в ответ, стараясь прятать от меня свои чудные глаза, но я видел, как на них появляются слёзы. Ему было ещё мучительней, чем мне, я знал и сознавал это. Да и что он мог мне сказать?! И тогда нам обоим становилось тяжело, очень тяжело, и мы спешили ещё и ещё раз украсть у нашей любви лишнее мгновение. Жизнь была великодушна к нам и дарила нам такую возможность именно тогда, когда мы в ней нуждались.

У нас на бараке затеяли ремонт, от чего мы с Сергеем пришли в безумный восторг. Дело в том, что нары на время ремонта выносились в коридор - там все и спали. У нас же появилась как раз эта самая возможность - закрываться на всю ночь в каптёрке и оставаться там вдвоём, что мы и делали. Так как Серёга был "крутой", то он мог себе это позволить, и никто не смел ему это запретить. Что же до каптёрщика, то Серёга заплатил ему чаем, сигаретами и даже деньгами, и тот уходил спать к своим землякам в котельную. А я вроде как за компанию, вместе с Сергеем. Тем более что наши "козлы" обосновались в соседней каптёрке, поселив вместе с собой самого симпатичного и самого чистоплотного "петуха". Ну, для каких целей - понятно. Наверное, чтобы утром цветы поливал и по вечерам колыбельные им пел.

Ремонт тянулся недели три. А куда зэку спешить? Погода отличная, можно лишний часок и в локалке на свежем воздухе на скамейке посидеть, поиграть в домино, да и просто так отдохнуть в тишине и покое.

страницы [1] . . . [10] [11] [12] [13] [14]

Этот гей рассказ находится в категориях:
Любовь и романтика, Тюрьма, Первый раз

Вверх страницы >>>
В начало раздела >>>
Прислать свой рассказ >>>